Часть 2-я. Эмиграция. Вступление. 9. Путь на Чужбину.

Вступление.

Моя жизнь и деятельность распадается на три периода, резко отличающихся один от другого.

Первый период был чисто мирской, продолжавшийся 22 года жизни и охватывавший детство и отрочество, а также юношество и молодые годы. Существенную часть этого периода жизни заполнили годы обучения и воспитания в гимназии и университете со всеми присущими в ту пору волнениями, заботами, радостями и огорчениями. Нужно было пробивать себе дорогу в жизни, развивать свои силы и способности для применения их на житейском опыте. Тяжелая болезнь во многом мне помешала, но она была не к смерти, а к славе Божией. Царица Небесная Своим прикосновением к моим ранам исцелила меня от болезни и указала мне иной путь жизни, выведший меня из юдоли земной суеты. Монашество было сокрытым сокровищем для меня, но чудесно открывшимся в самый важный момент моей жизни. Монашество положило начало иной жизни, духовной, ангельской, которое приобщило меня к служению св. Церкви...

Второй период моей жизни охватывает годы в иноческом звании, годы пастырского служения на разных поприщах церковного делания. Моя деятельность в это время была многогранной и обильной житейским опытом. От настоятельства монастыря до пастырского служения на приходах, от воспитания студенческой молодежи и управления епархией, а также приобщения к богословской и педагогической науке, — все это вошло в программу моей деятельности сего периода. И это протекало на родине в условиях знакомых для меня.

Третий Период относится к эмиграции, где я оказался по воле Божией. Об этом периоде я уже говорил в начале сей книги, а также буду говорить в дальнейших её главах. Моя епископская хиротония знаменательно была совершена в неделю крестопоклонную и открыла путь архипастырского крестоношения. По этому пути я следую уже 37 лет и буду следовать, до кончины дней моей жизни, безропотно и терпеливо, ибо такова воля Господня.

9. Путь на Чужбину.

Вследствие приближения немецко-советского фронта, положение в Новогрудке с каждым днем становилось более тревожным. Немцы тихонько готовились к выезду на запад. В городе царила зловещая тишина, на улицах почти не было пешеходов, а автомобилей тем более не было. Ночью слышно было ворчание советских аэропланов, которые сбрасывали ракеты, как сигнализацию партизанам. Новогрудок не бомбардировали с воздуха, хотя здесь стоял казачий штаб. Очевидно жалели своих бомб.

Мой кафедральный протоиерей о. Горбацевич с зятем Буляком, бургомистром города, тихонько от меня готовились к отъезду в беженство, для чего купили лошадей и телегу. Я это знал, но их не спрашивал, не желая их смущать. Жили мы в разных домах, но на одном дворе возле собора. У меня никакого транспорта не было. Своих лошадей и телеги я не имел; не имел и автомобиля. В сущности я был нищим, хотя и возглавлял епархию. Я так был покорен воле Божией что ничего не предпринимал для выезда за границу. Немцы все время агитировали, что отступают не потому, что они слабы милитарно, но что сокращают фронт по стратегическим соображениям. Конечно, никто им не верил, но не возражал.

Наступило воскресение 2 июля по новому стилю. Я совершал литургию в соборе и ничего не подозревал, что в тот же день ночью казаки со своим штабом, стоявшие Новогрудке и в деревнях, уедут на запад всем своим Станом. Об этом мне сообщил под секретом вскоре после литургии казачий главный священник В. Григорьев под секретом. Его заботы о том, чтобы казаки взяли меня, не имели успеха. Стояло жаркое лето, и всю ночь казачьи телеги тарахтели по мостовым города, уезжая своим обозом. Я не спал всю ночь и часто выходил во двор. Ночь стояла звездная и тихая. Утром пришел ко мне диакон и просил рукоположить его во иерея. Я согласился, но оказалось что физические силы мои были настолько слабы что не позволили мне стоять у престола. Это явилось у меня вследствие душевных страданий всю ночь и без сна. Я молился Богу, просил Его не оставить меня в это критское время. Диакон остался без рукоположения, но я упрекнул его за то, что он не думал об иерействе раньше, когда можно было.

О вывозе меня из Новогрудка заботились мой секретарь И. Базилевич и переводчица, беженка. Утром они отправились к немецкому начальнику гэбитскоммиосару и доложили ему о моем положении. Он знал меня хорошо и дружественно относился ко мне. Желая мне помочь, он велел передать мне быть готовым к отъезду через 15 минут без вещей и в одиночестве. Они прибежали ко мне с таким известием. Я решительно отказался уезжать без моих ближайших сотрудников и вещей и сильно разрыдался, что не позволило мне говорить. Плакали и они, уговаривая ехать и обещая приехать ко мне ближайшим транспортом. Я согласился, когда они мне сообщили, что немцы отвезут меня в гор. Лиду, Новогрудской епархии. Рыдающего меня одели даже во все зимнее и дали мне маленький чемоданчик с Евангелием и Евхаристическими священными сосудами. С этим багажом они препроводили меня в гэбитскоммиссариат недалеко. Там немедленно принял меня начальник, полковник X., успокаивал меня, говоря, что немцы отступают из города временно в виду наступления больших отрядов партизан и через две недели я буду снова в Новогрудке, потому что немецкие танки отгонят советские войска и партизан. Конечно, я этому не верил, но молчал и благодарил за внимание ко мне.

Вскоре меня усадили в пассажирский немецкий автомобиль шестым пассажиром и уехали из города по шоссе в г. Лиду 55 километров. Я видел по дороге знакомых, шедших пешком с котомками за плечами. В том числе пешком путешествовал позднее генерал Белорусской армии (БА), поступивший позднее к казакам и был выдан англичанами советам вместе с казачьими офицерами и командованием в Лиенце (Австрия в начале июня 1945 году.)

В Лиде меня высадили возле дома священника, настоятеля церкви в этом городе, прот. А. Апанасевича. Увидев меня на улице, он вышел ко мне со своею матушкой и пригласил в меня в дом. Они обрадовались моему приезду, но и опечалены были событиями. Старались угостить меня, но мне было не до еды.

В доме Ф. Апанасевича я застал своего бывшего ставленника, свящ. А. Г., настоятеля церкви в селе Мыто. Он сообщил мне, что в местности спокойно и партизан у них нет. Я возымел желание ехать к нему. От Лиды его село находилось в 10 километрах. Когда узнали о моем желании супруги Апанасевич, со слезами начали просить меня не уезжать в деревню а оставаться у них, что мне нужно отдохнуть от переживаний. “Владыко, — говорили они мне, — на вас лица нет!” уговаривая меня. Я согласился, но условился с о. Гоголушко, что завтра ранним утром он приедет меня забрать к себе, но он не приехал и больше я не видел его.

В это время в Лиде уже временно остановились архиепископ Смоленский Стефан (Севбо) и его викарий епископ Павел (Мелетьев) со своей сестрой монахиней. Павел вскоре навестил меня, а я с ним отправился к архиепископу Стефану, который лежал, будучи сильно ушиблен во время своего путешествия грузовиком из Минска. Оба они жили в каком-то еврейском пустом доме. Евреев в Лиде уже не было, — немцы всех расстреляли. Епископ Павел приехал из Могилева в отдельном вагоне, нагруженным всяким имуществом своим и из могилевского музея, который он разграбил, остановившись в этом городе по пути в беженство. Он вывез даже столовую мебель из Царской Ставки, бывшей в 1916-17 годах в этом городе. С немецкой Службой Безопасности (СД) он был хорошо знаком.

Немцы готовили гор. Лиду к сдаче советским войскам: жгли склады и увозили все, что им было нужно. Мы смогли задержаться здесь лишь три дня. По ходатайству еп. Павла немецкие железнодорожные власти предоставили ему и с ним вместе о. Апанасевичу с семьей и мне с еп. Стефаном вагон, но открытый, без крыши. Мы расположились в нем на полу или на ящиках. В сумерки наш поезд тихо вышел со станции и отправился в путь. Приблизительно в 10 километрах от станции поезд остановился в лесу и в то же время мы увидели ракеты над Лидой, которые освещали город. Советы начали бомбить город из аэропланов. Если бы задержались на станции минут 10-15, мы попали бы под бомбы и погибли. Господь нас сохранил тем, что наш поезд заблаговременно оставил город.

На рассвете первые вагоны нашего поезда наскочили на мины, подложенные под рельсы партизанами. Сидя в вагоне, мы дремали, но от взрыва и сотрясения свалились со своих мест и испугались. Поезд резко остановился. Пассажиров, кроме нас, не было, потому что в вагонах везли какой-то товар. В открытом поле простояли на солнцепеке весь день, томимые жаждою без воды и голодные. В отдалении одной версты была видна деревушка. К вечеру подкатил с противоположной стороны паровоз, к которому прицепили наш поезд и поехали в Гродно.

Ранним утром приехали в Гродно и остановились далеко от вокзала на запасном пути. Еп. Павел и прот. Апанасевич и другие с ними поехали в Германию, а мы с еп. Стефаном пешком пришли в архиерейскую резиденцию, где проживал архиеп. Венедикт Гродненский и у него гостили митроп. Пантелеимон и архиеп. Филофей, бежавшие из Минска. Здесь же в Гродно служил епископ Григорий (Боришкевич). Таким образом здесь составилась группа епископов во главе с митрополитам, что называется Собор Епископов Белорусской Православной Церкви.

В Гродно тоже было неспокойно, хотя паники не было заметно. Ежедневно мы слушали известия с фронта по радио, но они были мало утешительны. Нам хотелось услышать весть, что советские войска отступили и что мы можем возвращаться домой. Увы, таких вестей не было. Здесь я заболел кровавой дизентерией, но вылечил доктор Карнковский.

Гродненские владыки исхлопотали вагон для вывоза церковной ризницы в город Сосновицы в Силезии. Но никакой ризницы не думали вывозить, а приготовили вагон для себя. Вагон пассажирский и в хорошем состоянии. На него рассчитывали и мы, прибывшие из Лиды. В это время в Варшаве вспыхнуло восстание поляков против немцев и нам путь на этот город закрыли. Оставалось ехать через Восточную Пруссию, т.е. окружной дорогой.

В Гродно мы простояли недели две в ожидании отъезда. Однажды пришли даже жандармы и велели архиепископу Венедикту быть готовым к отъезду. За его вещами и приближенными прислали грузовик к отправили в вагон на вокзал. Вл. Стефан хотел остаться в Гродно, но жандарм не разрешил. На вокзале простояли трое суток в ожидании отъезда. Оказалось, что железнодорожники поляки бойкотировали нас, “попов,” и не прицепляли нашего вагона к отходившим поездам. Я с одним господином пошел к начальнику вокзала немцу, попросил его ускорить наш отъезд, что он охотно и сделал. К вечеру в тот день мы выехали из Гродно.

Проезжали мимо Мазурских озёр в Восточной Пруссии, видели богатые усадьбы немецких хуторян, ничем несравнимых с нашими убогими хатами под соломенными крышами. Я вспоминал своего брата, погибшего где-то в этих озерах во время войны 1914 года.

Ехали двое суток, пока прибыли в Сосновицы. По нашей просьбе наш вагон подвезли к самой церкви, потому что она стояла возле железной дороги, и отцепили его рядом с церковным забором. Настоятель церкви, мой университетский коллега прот. Константин Гаврилков, с радостью нас встретил и принял к себе во двор. Тут же стояла красивая пятикупольная церковь. В ней ежедневно утром и вечером мы совершали Богослужения, но из нашей приехавшей группы никто на Богослужения не приходил, хотя целый день сновали туда и сюда мимо церкви. Мне было обидно за них, что в такое тяжелое время не ходят в церковь и не моляться Богу, даже в том числе были и архиереи и протоиереи. От них больше требуется, чем от светских, хотя и эти светские были причастны к духовной жизни и находились в архиерейской группе. Часто я совершал Богослужения и постоянно присутствовал на нем наш митрополит Пантелеимон, старик. Настоятель заботился о нас и устроил всех на квартиру, а также для получения продуктовых карточек.

Мы, епископы, написали отсюда письмо митрополиту Серафиму в Берлин, известили о нашем пребывании в пределах его епархии и просили помочь нам устроиться на жительство в одном из курортов: Карлсбаде, Франценсбаде или Мариенбаде, которые были на чешской территории, присоединенной к Германии и названной Судэтэнланд. Наше письмо он получил и возбудил ходатайство перед министерством о предоставлении нам для поселения один из названных курортов. В министерстве быстро отреагировали относительна нас и прислали министерского чиновника по-русски говорившего, чтобы перевезти всю нашу группу в Кюстрин на Одере. Это он и сделал. В Сосновицах мы простояли более двух недель. Было жаркое лето, конец июля.

Курьерским поездом мы приехали в Кюстрин. На станции простояли три дня, пока искали для нас помещение. Сопровождавший нас чиновник больше к нам не появился. Ему было стыдно встречаться с нами после его пустых обещаний, данных нам в Сосновицах, что якобы нас ожидают виллы, сосновый лес, дачи и проч. Ничего подобного нам не дали, но устроили нас в пустой немецкой школе.

Предоставили помещения для нашей группы: 7 епископов, несколько протоиереев с их семьями, а также несколько человек светских из приближенных архиеп. Венедикта. Вся группа состояла из 35 человек. Митрополиту и архиеп. Венедикту дали комнаты в ближайшей гостинице, а остальные разместились в двух классах. Койки и матрацы были поставлены. Обеды и ужины приносили из соседнего лагеря для рабочих из Польши и СССР. Всенощные служили в коридоре нашего помещения, а литургию в немецкой кирхе, стоявшей рядом со школой. К школе примыкало старое закрытое кладбище, заросшее деревьями, как парк. В нем я проводил ежедневно время днем. Духовные лица ходили на ночь в жандармскую казарму, где отвели нам пустую залу с койками и одеялами. Словом, в Кюстрине нам неплохо было.

Митрополит Серафим Берлинский был настолько внимательным к нам, что в одну из суббот прислал к нам посланцев: диакона Игоря Зуземиля и иподиакона Рымаренко, которые сопровождали нас, четырех архиереев: Венедикта, Филофея, Григория и меня в Берлин для совершения Богослужения в кафедральном соборе. Мы поехали и там служили при переполненном храме остовскими (восточными, прим. ред.) рабочими, вывезенными немцами из оккупированных областей Советского Союза. Дважды: вечером и ночью прятались в бомбоубежище, потому что были тревоги и налеты английских самолётов. Хотелось скорее уехать из Берлина. Нелегко было бы привыкать к такой обстановке.

В Берлине тогда я впервые встретился и был его гостем с митроп. Серафимом, которого не видел с 1940 года, когда он был в Варшаве; познакомился с священником собора Мануил Любек-Эссенским, ревностным теософом, впоследствии бывшем в моем Гамбургском викариатстве священником, которого я возвел в сан протоиерея, а еще позже, именно в 1968 году рукоположенным во епископа викария Австралийской епархии. У него я и ночевал. Он жил с немкой, сам же целибат. Долго беседовал я с протоиереем А. Рымаренко, большим почитателем Оптинских Старцев, умершим в основанном им женском монастыре “Новое Дивеево” в штате Нью-Йорк (США) в сане архимандрита в 1976 году. Познакомился в бункере с архимандритом Иоанном Шаховским, впоследствии архиепископом Северо-Американской митрополии. Так что поездка в Берлин не прошла бесследно для меня, а оставила глубокие воспоминания, вследствие виденного и пережитого. С о. Мануилом судьба меня столкнула спустя много лет.

В Кюстрине мы жили более двух недель. Однажды пожаловал к нам высокий министерский чиновник Розен и в разговоре с нами предложил нам поселиться в Дармштадте где была русская церковь. Мы просили его разрешить нам жить в Франценсбаде, где тоже была русская церковь. Он уехал, а через несколько дней прибыл другой чиновник и отвез нас в Франценсбад. Для нашей группы это был приятный сюрприз. Это свидетельствовало о том, что немецкие столичные власти трактовали нас, как важных лиц и хотели предоставить нам выгодные условия для жизни.

В Франценсбаде для нашей группы предоставили гостиницу в два этажа, небольшую, но чистенькую и уютную. Хозяйка немка строго следила за чистотою и женщинам нашей группы все время указывала “шмуц.” За этот “шмуц” надоела она всем. Питались на карточки. По карточкам я получал обед в ресторане: овощной суп без жира и на второе блюдо — отваренный картофель с какой-то мучной подливкой. Хлеба было в обрез: получали на 10 дней килограмм. Мой завтрак состоял из тоненького ломтика хлеба с мармеладом и чай эрзац. Питание скудное, зато желудком никто не страдал.

Вокруг курорта насажены были большие парки из еловых деревьев. Там и сям в парках находились целебные источники с минеральной водой. Дачников не было, и я в одиночестве бродил по паркам, отдыхал и молился. Церковь в Франценсбаде много лет стояла взаперти и везде пауки свили свои гнезда, а на полу лежал толстый слой мусора. Когда впервые я вошел в эту церковь, в ужас пришел от ее грязи и запущенности, закатавши рукава, три дня я чистил ее и разгонял пауков. В этой церкви мы совершали Богослужения в праздничные и воскресные дни. Маленький хор певчих был свой. Иногда наши архиереи служили архиерейским чином без иподиаконов. Ключи от церкви хранились в магистрате — кургаузе. Никаких богослужебных предметов не было в церкви, но иконы стояли на местах. Церковь небольшая, но красивая внутри и снаружи.

От безделья наши архиереи затеяли обсуждать каноническое положение Белорусской Церкви на родине и в эмиграции. Собирались в комнате митрополита и под его председательством проводили много часов ежедневно в обсуждении этого вопроса. Писали также протоколы заседания и придавали этому важное значение. Конечно, никому это не понадобилось. Так проходили февраль и март 1945 года. Тем временем война находилась в разгаре, и Германия приближалась к концу своего существования как свободного государства. В конце апреля два фронта: с запада — английско-американский и с востока – советский, приближались один к другому и сдавливали своей массой немецкие войска, героически защищавшиеся. Проживая в Фванценсбаде, мы сильно опасались, что нас захватят в свои руки красные, но, к счастью, вскоре пришли американцы. Мы свободно вздохнули. Наша Пасха прошла без обычного церковного торжества, потому что Франценсбад находился во фронтовой полосе. С улицы против нашей гостиницы американцы стреляли из танковых орудий куда-то. Взрывы от выстрелов были настолько сильны, что содрогались стены нашей гостиницы. Я один в своей комнате пропел в 12 часов ночи пасхальный канон и так отпраздновал Пасху. Других архиереев я не видел — из своих комнат не выходили.

Митрополиты Анастасий и Серафим с приближенными проживали в Карлсбаде, но они во время успели выехать на юг Баварии, иначе их захватили бы красные, которые вошли в этот курорт. Митрополит Серафим по пути попал под бомбардировку в Пилзене и чудом сохранил свою жизнь. Зато лишился своего багажа — архиерейских облачений и прочего.

Немцы капитулировали и прекратили военные действия. Это было 7 мая 1945 года. В Франценсбаде, как грибы после дождя, появились чешские милиционеры, отлично говорившие по-русски. Они приходили к нам в гостиницу, интересовались нами и утешали нас, что отправят нас на родину, т.е в Советский Союз. Нам ничего не оставалось делать, как только лишь спасаться бегством из Франценсбада в соседнюю Баварию, которую оккупировали американские войска. Малыми группами мы наняли крестьян “бауэров” с подводами и поехали с ними на баварскую сторону. На мосту на границе стояли два американских патруля. Мы каждому дали по бутылке вина, и они нас пропустили, сказавши “окэй.” Итак мы в Баварии, довезли нас до фабрики в Шлоттенгофе и сбросили. Подводчики уехали домой, а мы временно устроились на этой фабрике, которая стояла закрытой. Хозяева разрешили нам остановиться на три дня, но за вино мы остались на ней на все лето.

В начале июня мы, епископы, обратились с письменной просьбой к главнокомандующему армией Западного фронта Д. Эйзенхауэру, прося его спасти нас от насильственной репатриации на родину и отдаче нас во власть советского НКВД. Вскоре получили ответ через местную американскую военную комендатуру, в котором было сказано, что нас никто не имеет права репатриировать против нашей воли, что мы являемся перемещенными лицами (Ди-Пи), что нам следует выдавать усиленный паек тяжело работающих и получение квартиры для жительства, с этим документом мы получили все, что в нем было указано.

К нашей группе в Франценсбаде присоединились и украинские епископы Михаил Хороший и Владимир Малец со своими семьями. Они принадлежали к Украинской автокефальной церкви (неканонической). У Михаила была жена и взрослый сын студент, а у Владимира — жена — “сестра” и три дочери. Какие-то церковные власти официально развели их с женами, но они продолжали с ними и дальше жить. В Шлоттенгофе Михаил уехал дальше в Германию, а Владимир остался с нами. Позднее он переехал в украинский лагерь.

В Шлоттенгофе наши владыки скучали без дела. Иногда ходили по грибы, но больше всего сидели в бараке, о чем-то говорили или играли в преферанс до поздней ночи. Женщины занимались кухней и приготовлением пищи. Я проводил время в ближайшем лесу или ходил гулял в поле. Там я размышлял, молился и интересовался растениями, которых не было на моей родине. Флора Германии несколько отлична от нашей.

Первое время мы голодали. Кроме воловьего жира у меня ничего не было. К немцам я не ходил просить продуктов, но на лугу собирал дикий (конский) щавель и листья кормовых бураков и из них варил себе борщ, невкусный и мало питательный. Хлеба тоже было в обрез. Позднее мы стали получать через Международную организацию УННРА кер-пакеты из США, которые имели некоторые продукты в консервах, а также кофе и чай. Появились грибы, это подкрепляло меня. Но мы жили спокойно и на лоне прекрасной природы, как на даче. О лучшей жизни не мечтали.

В сентябре организация УННРА устроила нас в лагере для беженцев в Тирсгайме, где предоставили в на распоряжение отдельный двухэтажный дом с отдельными комнатами и квартирами. В нем мы устроились хорошо.