6. Архимандрит.

При получении наград у меня происходили недоразумения. Я их не хотел и считал, что священнослужители должны исполнять свои пастырские обязанности по совести и без наград. Духовно обслуживая свою паству, а также предстоя пред Святым престолом в церкви, они служат Богу и от Бога получают награды. Когда император Николай Первый установил награды орденами для духовенства, митрополит Московский Филарет заплакал и сказал: “Несчастье для Церкви!” В древности духовенство служило без наград.

Когда митрополит Дионисий наградил меня саном игумена, я уклонился от возведения в этот сан. По моему убеждению игуменство не награда, а должность в монастыре. Игумен — настоятель монастыря. Я же не был настоятелем монастыря. Однако мое упорство сломил епископ Савва словами в алтаре Варшавского кафедрального собора в присутствии духовенства: “Не хотите игуменства, а хотите архимандритство?” Это была мне неприятно, и чтобы не думали так, я принял сан игумена. Тогда же епископ в следующее воскресение возвел меня в игуменство.

К своему сану иеромонаха я привык и полюбил его. Мне не хотелось с ним расставаться. В это время награды раздавали духовенству направо и налево легко, часто без особенных заслуг. Старый протопресвитер Варшавский кафедрального собора однажды заметил громко: “Стало стыдно получать награды.” Награжденных было много, а их еще увеличивали. Эту высокую награду обесценили.

Меня не интересовал сан архимандрита. Его я и не хотел принимать, когда Митрополит в 1938 году наградил меня этим саном. Уговорил меня принять епископ Симон, которого я любил. Митрополит узнал мое упорство, знал и причину его, а причина тому была по вине самого Митрополита.

Состоя на университетской службе, я имел три с половиною месяца летних каникул. Я проводил их частично в Яблочинском монастыре, а в августе месяце отдыхал в Карпатах, обычно в Ворохте. Горный воздух был нужен для моего здоровья.

В Карпатах застала меня военная польская мобилизация. Спешно готовились к войне с немцами. В горских курортах поднялась паника среди дачников, все спешили возвратиться домой. За два часа до отхода поезда я с трудом получил место в вагоне, а после меня уже пассажиры не могли войти. В вагон набилось публики, что столпились в проходах и даже в уборных.

В Варшаву я не хотел возвращаться, ибо знал, что во время войны там будет плохо, поехал в Почаевскую Лавру, как тихую пристань во время бури. По пути из Ворохты имел пересадку во Львове на другой поезд. На вокзале играла боевая музыка, воодушевляющая поляков. На душе было тревожно.

В святой Лавре было тихо и спокойно. Обитель жила своею жизнью: молитвою и постом. Братия обители проводила много времени на Богослужении в церкви. С головой окунулся я в эту жизнь. После мирской суеты она казалась мне небесной, благодатной. Может быть она таковой и была.

Наместником Лавры был архимандрит Пантелеимон, о нём я вспомню ниже. Мы были с ним коллеги по университету в Варшаве. Он обрадовался моему приезду. Поместил меня в комнате Архиерейского дома. Дом был пустой, без гостей. В огромном доме мне было как-то не по себе. Занялся переписыванием своей диссертации на машинке. Посещал Богослужения. Обедал в братской трапезной с братией. Пища строго монастырская и постная. Нелегко было привыкать к ней.

Немецко-польская война началась 1-го сентября, 1939 года. Немецкая авиация и немецкие танки начали военные действия без объявления войны. В десять дней Польская армия была разбита, и немцы заняли страну. Варшава защищалась дольше, вследствие чего и сильно пострадала от бомбардировки. По радио передавали тревожные вести. Плакали родные, мужья или братья которых были взяты на войну. Со слезами просили о спасении перед чудотворным образам Богоматери Почаевской. Народная вера в помощь Царицы Небесной была сильной, и эта вера меня вдохновляла.

Немецкие аэропланы появлялись и над Почаевом, а гор. Кременец они бомбардировали однажды в базарный день, когда народ съехался на базар. В этом тихом городке нашли себе убежище амбасадоры (послы, прим. ред.) Франции и Англии, бежавшие на своих автомобилях из Варшавы. Но немецкие аэропланы прогнали их из города. Они выехали к румынской границе. Вообще эти вражеские аэропланы были господами положения и наводняли всю Польшу, обстреливая проходившие поезда и колонны беженцев.

На Волынь прибыло много польских беженцев с запада Польши. В Кременце и Почаеве их было много. Люди голодали и мерзли, когда начались холода. Особенно было тяжело тем, кто имел малых детей. Не ожидали они, что их восточный сосед — Советский Союз ударит на Польшу и оккупирует ее восточные области: Галицию, Волынь, Полесье и всю Западную Белоруссию. Это случилось 17 сентября, когда тов. Молотов объявил по радио из Москвы, что “доблестная красная армия освобождает братьев украинцев и белорусов от ига польских панов и ксендзов.”

В деревнях находилась просоветски настроенная деревенская молодежь. Для встречи красной армии она сооружала арки из зелени в конце своего села. Когда я проезжал из Почаева в Кременец, то по дороге видел эти арки. Увидев советскую власть своими глазами, эта молодежь вылечилась быстро от “красной болезни” и заболела в равной степени украинским национализмом. Так было и в Западной Белоруссии.

Вскоре после появления красной армии на территории Польши, в природе произошло чудо, знаменующее народное бедствие, как народ это и понял. В тёплую осеннюю пору сентября месяца выпал небывалый обильный снег и ударил мороз. На дорогах образовалась гололедица, опрокидывались военные автомобили, молодые деревья поломались под тяжестью снега и листвы. Снег и мороз держались несколько дней, пока не растаяли.

Меня лично интересовала религиозность красноармейцев. Когда-то я читал в русской эмигрантской прессе, что якобы маршал Тухачевский требовал прекратить антирелигиозную пропаганду среди красноармейцев, потому что среди них есть 70% верующих в Бога. Я искал этих верующих. Возможность была. Небольшими группами красноармейцы под руководством политруков приходили в Свято-Успенский собор Лавры, чтобы осмотреть его, увидеть его красоту и величие. Верующие входили тихонько, с благоговением, а неверующие стучали железными гвоздями в подошвах и смотрели по сторонам. Были и такие, которые незаметно отделялись от своей группы и совали в руку стоявшим богомольцам, со словами “Помолитесь,” записочку с именами. 70% верующих я не нашел, но 5% было.

Лавру навещали чины НКВД, делали обыски, искали оружия, радио, лазили по чердакам монастырских корпусов и таскали с собою наместника Лавры, архим. Пантелеимона. Это создавало тревожную обстановку и неуверенность в завтрашнем дне. Братия Лавры волновалась.

Приезжали также политруки агитаторы, которые созывали братию Лавры на галерею перед собором и объясняли достижения советской власти, превосходство сталинской конституции и проч. Старики монахи не ходили слушать. Я бывал на этих собраниях и слушал. При этом проделывали с монахами следующие приемы. Политрук задает вопрос монахам, довольны ли они приходом советской власти. Первые ряды кивают утвердительно головами. “Рукоплещите!” — командует политрук. Монахи рукоплещут, их снимают на кинопленку. Заставляли их поднимать руки за советскую власть и все это фотографировали. В Советском Союзе показывали в кино, как почаевские монахи горою стоят за советскую власть, а в действительности же это было насилие над бедными, испуганными иноками.

Лавра имела большие фруктовые сады. Плоды еще не были собраны. Советская власть издала распоряжение, запрещающее братии Лавры собирать фрукты из своего сада. Я поехал с архим. Вениамином к военному комиссару в Кременец просить разрешить собрать фрукты. Там прошли мы в здание бывшего польского уездного староства, в котором помещался комиссар. После докладов он принял нас, но в нашей просьбе решительно отказал, заявивши, что сады — народное добро и без согласия народа он не может дать разрешение. При этом напомнил войну 1920 года, когда воевали поляки с большевиками, что в Почаевской Лавре в то время стояли польские войска и обстреливали из орудий большевиков. Мы знали от старых монахов про этот случай. Мы объяснили ему, что польских солдат в Лавре тогда не было, а по монастырю стреляли из пушек советские войска. “ Сказывайте сказки,” — заявил он и прекратил с нами разговор. Мы вышли огорченные. Патрульный, стоявший у входа, спросил у нас: “В Лавре был монахом мой дядя, жив он?” При этом назвал его имя. Мы сказали, что умер. Оглядевшись кругом, добавил: “Помолитесь обо мне.”

По делу монастырских садов и имущества приехал в Почаев политрук и созвал сход крестьян в местечке. Было поздно осенью и надвигались сумерки. На сход прибыло немного людей. Из любопытства пошел и я туда. Политрук говорил много и долго, в своей речи коснулся и монастырей. — “Монахи — тунеядцы и вредители. В Советском Союзе их не принимают на службу из-за этого.” Вдруг из толпы собравшихся голос: “Это ваши, свои — тунеядцы и вредители, а вы на монахов сваливаете.” Публика вздрогнула и потихоньку начала расходиться. Политрук это заметил и окрикнул: “Поднимите руки, кто за отнятие от монахов имущества и земли!” — Голос из толпы : “Мы имеем свою землю и монастырской нам не надо.” Публика разошлась в темноте вечера. На следующий день в волостном управлении или сельсовете появилось сообщение: “Общим единогласным постановлением жителей Почаева от монастыря отнимаются все земли и сады.” Народ в этом участия не принимал. Жители Почаева возмущались.

Братия Лавры была глубоко тронута поведением жителей Почаева и поддержкой монастыря. Архим. Пантелеимон, наместник Лавры, посоветовавшись с архим. Вениамином и мною, решил поблагодарить почаевцев за это. В воскресные дни вечером приходило много почаевцев в церковь на акафист Божией Матери, который служили перед ее чудотворным образом Почаевским. В конце акафиста и молебна архим. Пантелеимон взошел на амвон и произнес приблизительно следующие слова: “Братья и сестры! С сего священного места, где пред нами сияет Cвятая Икона Божией Матери, приношу вам от своего имени и от имени братии Лавры глубокую благодарность за моральную поддержку в тяжелые дни.” При этом он сделал земной поклон народу. В церкви разразилось рыдание. Народ плакал, и плакала братия, плакал также я. Тяжело было на душе тогда у всех. Простые краткие слова, а вызвали всеобщее рыдание.

Торжественная всенощная под праздник Покрова Божией Матери. Я стоял на левом клиросе, смотрел на чудотворную икону и плакал, молясь Божией Матери. После всенощной я зашел к духовнику Лавры о. Кассиану, Афонскому монаху, за духовным утешением. Рассказал ему свое настроение. Смотрю, вместо утешения он сам плачет. На следующий день он покинул Лавру, тайно и выехал в г. Вильно. Слышно было позднее, что он через Литву и Германию уехал на Афон в Грецию.

Мое пребывание в Лавре было опасным. Я решил пробираться в Варшаву, где были моя квартира и вещи. Нужно было переходить тайно советско-немецкую границу по реке Буг. Я имел в виду перейти возле Яблочинского монастыря, где меня многие жители знали. На всякий случай я взял пропуск из сельсовета в Почаеве в этот монастырь. В дороге он мне пригодился.

Простившись с архимандритами Пантелеимоном и Вениамином, помолившись у Святой Иконы Богоматери и у мощей Святого преподобного Иова Почаевского, я отправился в путь. На прощанье подарил о. Вениамину свой фотографический аппарат и золотые рубли, которые не хотел иметь при себе. Из Почаева ехал автобусом, переполненном почаевскими жидами, а из Кременца в Брест поездом. Ночевал в Ковеле на вокзале вместе с большей толпой беженцев поляков с малыми детьми. Везде: в Почаеве, Кременце, Бресте в пути я насмотрелся на дерзкое поведение молодых израэлитов. Они держали себя нагло, вызывающе. Резко переменилось это племя к худшему при большевиках. В Польше они не были такими. Где могли, старались прибирать власть к своим рукам.

В селе Збунине и в Дубице меня арестовали, но пропуск из Почаева меня выручил. В условленное время поздним темным осенним вечером меня перевезли на лодке барышни из села Дубицы, монастырские певчие, которые меня знали. Страшно было на реке. Думалось: а вот заметят советские пограничники, осветят ракетой место и расстреляют. Молился Богу. К противоположному берегу причалили благополучно. Я вышел из лодки, а перевозившие меня две барышни возвратились в село. Страшная и рискованная переправа сошла благополучно. Господь сохранил от напасти.

В селе Новоселки переночевал у монастырского диакона, где его матушка высушила мое мокрое платье. На следующий день утром с о. диаконом я пришел в монастырь. В монастыре стояла немецкая пограничная стража. Дежурный немец патруль у ворот монастыря отдал нам честь, в монастыре, как дома. Радость и благодарение Богу. Настоятель монастыря, его наместник и братия — мои друзья. Но они не знали, откуда я пришел. Я боялся немцев и поспешил уехать в Варшаву. Железнодорожная станция находилась приблизительно в 20-ти километрах от меня и пришлось мне ехать туда на нанятой подводе. До войны монастырская станция находилась через р. Буг, но теперь там были большевики.

Бывшая красавица Варшава произвела на меня жалкое впечатление: многие дома разрушены, другие стояли без крыш и окон; трамваи, извозчики и такси не курсировали. Тротуары были заполнены пешеходами. С вокзала я шел пешком, а чемодан отдал везти на тележке жидкам. Они и скрылись в толпе с моим чемоданом. Остался я без вещей. Обидно было — всю дорогу его вез, а почти дома обокрали.

Митрополичий дом и кафедральный собор стояли невредимы. Встретил друзей, знакомых. Рассказывали мне, что во время боев они сидели в пещерной церкви под собором несколько дней без еды и воды. Моя квартира в интернате была занята пострадавшими от войны. Я зашел к митрополиту. Он принял меня с радостью, по-отечески и предложил мне поселиться в митрополичем доме, чем я с благодарностью воспользовался. На обеды он звал меня к себе. В это время я был безработным архимандритом. Мое прежнее положение при интернате было потеряно. Университет стоял закрытым, а часть его сожжена. Немцы не позволяли полякам открывать школы, с продуктами было плохо.

Арест Митрополита.

Вскоре как я приехал в Варшаву, это было в половине ноября 1939 года, немецкое ГЕСТАПО (военная жандармерия) вызывало Митрополита на допросы. Поводом для этого были ябеды на него со стороны русских организаций, которые были недовольны им и его деятельностью, как главы Автокефальной Православной Церкви в Польше. Одной из таких организаций было “Братство Ревнителей Православия,” учрежденное наспех и возглавленное профессором богословского факультета, которого митрополит выписал из Болгарии и устроил на профессорскую кафедру. Об этом сказал мне сам этот профессор, за что я обиделся на него и прекратил с ним знакомство, хотя он был моим профессорам. Человеческой подлости я не терпел. Русские эмигрантские круги в Варшаве действовали против митрополита Дионисия, желая иметь своим митрополитом Серафима Берлинского и Германского, немца, принадлежащего к Русской Церкви Заграницей. При помощи немецкого ГЕСТАПО они надеялись достигнуть своей цели.

Немцы искали и других поводов. После продолжительных допросов и мучений митрополита Дионисия посадили под домашний арест в его квартире, а келейника Игоря, студента богослова, назначили телохранителем и стражем. Этот постарался выслужиться немцам и строго держал своего митрополита. Впоследствии этот студент был рукоположен во священника митрополитом Берлинским Серафимом и мне рассказывал, что он так ненавидел митрополита Дионисия, что готов был своею рукою застрелить его. А этот же митрополит много помогал ему материально и считал его своим верным слугой. Как легко можно ошибаться в людях. Иерей Игорь очутился в США и служил там в Американской митрополии.

ГЕСТАПО, посадивши митрополита Дионисия под домашний арест, предъявили ему условие: отречься от митрополичьей кафедры в Варшаве или отправиться в концентрационный лагерь в Дахау. Дахау — был самый мучительный лагерь. Редко кто выходил живым оттуда. Митрополит предпочел отказаться от своей Митрополии и передать ее Серафиму (Лядэ). За это немцы разрешали ему поселиться на своей даче в Отвоцке, как частному лицу. Свой отказ м. Дионисий написал письменно и передал ГЕСТАПО. Как будто м. Серафим этого и ожидал. Не знал этого митрополит Дионисий, когда с любовью принимал своего соперника в Варшаве в октябре месяце и подарил ему драгоценную панагию. Русские эмигрантские круги в Варшаве торжествовали свою победу — добились своего.

Немцы освободили митр. Дионисия из-под ареста и велели ему немедленно выехать в Отвоцк (дачный город в 30-ти километрах от Варшавы). Келейник его Игорь куда-то сбежал.

Отъезд Митрополита Дионисия произошел в трогательной обстановке. В сопровождении иподиаконов в облачении он вошел в Пещерную церковь кафедрального собора без славы и мантии и направился в алтарь. Там молился некоторое время. Митрополичий хор пел ирмосы Великой субботы: “Волною морскою.” Пели тихо и торжественно. Митрополит вышел из алтаря и начал благословлять подводивших к нему за благословением. Многие плакали. В церкви собралось несколько десятков прихожан, хористы, духовенство. Благословивши всех, Митрополит тихо вышел из церкви в сопровождении иподиаконов. Сел в свой автомобиль, и его верный шофер поляк увез его в Отвоцк. Все почувствовали себя сиротами.

Вскоре, после отъезда митр. Дионисия, ГЕСТАПО арестовало секретаря его С. П. Юденко и правителя дел Синода Рошицкого. Обоих увезли в концлагерь в Дахау, где они и погибли. Секретарь духовной консистории скрылся в Яблочинском монастыре. Отсюда он перешел нелегально границу на советскую сторону и поселился у своих друзей в Кременце. С ним был вместе помощник митрополита по кафедре пастырского богословия в университете. Последний возвратился в Варшаву по окончании войны и занимал должность в коммунистическом министерстве по вероисповедным делам. Умело приспособился.

Митрополит Серафим долго не приезжал в Варшаву, чтобы возглавить Митрополию после митрополита Дионисия. Церковная жизнь протекала по заведенному порядку. Я оставался без назначения и службы. Жил на свои средства у друзей на квартире. Меня, бездомного, приютил архимандрит Филофей, ключарь кафедрального собора.

Перед праздниками Рождества Христова приехали в Варшаву из Яблочинского монастыря архимандриты Митрофан и Мстислав, оба мои друзья. Они пригласили меня переехать на жительство в эту святую обитель. С радостью я принял приглашение, и с ними вместе уехал из Варшавы. Мне было хорошо там. Монахи, ежедневные Богослужения, интеллигентное общество: епископ Тимофей, упомянутые архимандриты, поэт Вадимов — Лисовский и др. В монастыре электричества не было. Свои келии освещали лампадами и свечами. Длинными вечерами собирались в келии еп. Тимофея и там проводили время. Иногда играли в преферанс. Учили меня, но из этого ничего не вышло. Днем выходили по колена в снегу рубить и пилить деревья возле монастыря для кухни и келий. Мороз был сильный. Я простудился и заболел. Болел также и секретарь Варшавской Духовной консистории Р. А. Кикец. Врачей не было, так и лежали в постели без лечения. Пища монастырская скудная, постная, но несмотря на все это, я чувствовал себя счастливым.

В монастыре стояла немецкая пограничная стража. При переходе границы по реке Буг ловили евреев, привозили в участок, делали обыски и куда-то отправляли. А молодых евреек насиловали. Братия боялась немцев, хотя они не трогали.

В марте нового 1940 года я получил письмо от благочинного из Грубешова, прот. Григория Митюка, который после войны был рукоположен во епископа Канады для Украинской Церкви и был избран ее Митрополитом. Тогда он еще был скромным батюшкой. В письме сообщалось, что Митрополит Серафим в Варшаве назначил меня настоятелем прихода в Турковичах, это неожиданное назначение обрадовало меня. Немедленно я собрался и уехал из монастыря. Турковичи были хорошо известны, где я служил в 1932 году, о чем уже было описано раньше.

С трудом из-за бездорожья я добрался до любимых моих Туркович. Мои бывшие прихожане встретили меня радостно и с удивлением от неожиданности. Церковь на кладбище и колокольную разрушили поляки в 1938 г. Наши богослужения уже совершались в древней церкви в ограде бывшего Турковицкого монастыря. Там же в монастыре, в притчевом доме находилась и моя квартира. Я застал пять наших монахинь во главе с настоятельницей Магдалиной. Они начали организовывать женский монастырь, но корпуса занимали католические польские монахини и их детский приют. Они злобно посматривали на нас, но молчали. Мы их не трогали.

Старинная 500-летней давности церковь в Турковицком монастыре. Во время немецкой оккупации в ней совершали Богослужения.

В Турковичах я принялся за работу восстановления нашего монастыря. Начало было положено прибывшими монахинями и настоятельницей. С ней вместе мы исходатайствовали от немецкого уездного начальника участок земли под огород в монастыре, который распахали и посадили овощи и картофель. Монахини обзавелись хозяйствам. Наш монастырь становился на ноги. Свои церковные доходы я отдавал в пользу монастыря. В начале весны прибыли новые монахини. В нашем монастыре уже жило двенадцать инокинь. Турковичане были довольны и помогали нам.

Известность нашего монастыря распространилась в округе и даже дошла до Берлина. В наш монастырь немцы прислали несколько десятков беженцев галичан из советской зоны. Их устроили в корпусе польских монахинь. Наши монахини им помогали, как могли. Беженцы долго не задержались и уехали в разные стороны.

После отъезда беженцев немцы прислали в наш монастырь большую группу евреев, которых поместили в б. Народном доме. Их гоняли на тяжелые мелиорационные работы по урегулированию русла реки Гучвы. Это были жертвы немецкой политики по отношению к евреям. Через месяц их угнали куда-то.

Без “гостей” наш монастырь не оставался. После евреев приехали к нам украинцы и устроили летний лагерь для молодежи. Они жили в палатках. Вели себя весьма хорошо, и нам приятно было с ними. Польские монахини их боялись. Ежедневно они пели утром и вечером свой гимн, в котором были слова: “Ляхам смерть! смерть жидивсько-московський комуни” и проч. В воскресные дни я служил для них в своей церкви утром обедницы и хор их молодежи пел. К нашим монахиням относились почтительно и хорошо. С ними мы дружили. Они приглашали нас вечерами на свои “ватры” (костры) и представления. При их помощи я поставил большой крест на площади, где стоял разрушенный поляками монастырский собор. Крест поставлен в центре монастыря.

Холмские церковно-общественные деятели испросили у митрополита Дионисия еще до его ареста акт на выделения Холмщины в самостоятельную епархию, каковой она была до Первой мировой войны. Временно управляющим митрополит назначил старейшего священнослужителя протопресвитера о. Левчука. Митрополит Серафим, вступивши в управление Варшавской Митрополией, не признал самостоятельности, Холмской епархии и посещал ее приходы: Холм и Грубешов. Его встречали торжественно, как епископа, а как митрополита для Холмщины не признали. Тем временем церковные деятели выставили кандидатуру архим. Афанасия во епископа для Холмщины. Митрополит Серафим отказался содействовать в этом важном деле, мотивируя тем, что архим. Афанасий не украинец и предлагал своего кандидат игумена Александра Ловчего, служившего в Германии. Холмщаки не приняли этой кандидатуры, вследствие чего вопрос о хиротонии епископа для Холмщины повис в воздухе.

Инициативу возглавления Холмской епархии взяли в свои руки украинские политические деятели в Холме и Кракове, которые избрали во епископа профессора Ивана Огиенко. Эту кандидатуру поддержал Грубешовский благочинный прот. Г. Митюк и некоторые украинствующие священники Холмщины. Для популярности Огиенко приглашали в Холм и Грубешов, где он читал свои лекции народу. Этот кандидат был широко известен, как украинский патриот и самостийник, в прошлом — министр Украинской республики в 1919 году. Среди украинцев он был популярен. Церковностью не отличался.

С митроп. Серафимом украинские деятели не согласовывали кандидатуры проф. Огиенка. Они вошли в контакт с высшими немецкими властями, требуя от них возвращения из ссылки митрополита Дионисия и удаления м. Серафима. Немецкое руководство затевало войну с большевиками и удовлетворило требование украинцев в надежде на их помощь во время войны. В сентябре 1940 года митроп. Дионисий был возвращен на свою кафедру, а митр. Серафиму приказано немедленно покинуть Варшаву. Получилось так что украинцы выручили митроп. Дионисия из ссылки в то время, как русские его туда загнали доносами и ябедами. В угоду украинцам, его выручившим, митр. Дионисий рукоположил во епископа проф. Огиенко и второго украинца — архим. Палладия Видыбида-Руденко. Для Варшавы себе в викария он хотел рукоположить во епископа архим. Афанасия, но тот решительно отказался от этого.

Проф. Огиенко спешно постригли в монашество с именем Иллариона в Яблочинском монастыре, рукоположили во иеродиакона и иеромонаха с возведением в сан архимандрита. Все эти степени он прошел в одну неделю. Постригал и рукополагал епископ Тимофей. Вряд ли такой случай был когда-либо в истории Православной Церкви на Руси.

Торжественная хиротония во епископа для Холмщины архим. Иллариона состоялась в Холме в кафедральном соборе, а хиротонию возглавил митр. Дионисий в сослужении архиеп. Чешского Савватия (Константинопольской патриархии) и еп. Тимофея. На торжество собралось много духовенства и масса народа. Украинские деятели объявили это событие своим национальным праздником. После хиротонии состоялся многолюдный банкет в огромном заде архиерейского Дома. Произнесено было много речей по случаю этого события и похвал в адрес нового архиепископа Холмского и Подляшского. В тот же день митроп. Дионисий возвел его в сан архиепископа за литургией.

Духовенство Холмщины и население опасались, что новый холмский архипастырь займет крайний украинский курс для украинизации Богослужения. Но он этого не сделал. Недовольны были этим украинские деятели и организовали из школьной молодежи демонстрацию против него с плакатами: “Гэть с москалями!” Илларион возмущался, но своей тактики не переменил.

Ко мне и к нашему Турковицкому монастырю он относился хорошо. Выхлопотал от немцев для монастыря денежное пособие, а меня принимал у себя весьма гостеприимно, предоставляя мне ночлег в своих архиерейских покоях. В 1941 году приезжал в Турковичи на отпуст и возглавил Богослужение. На этом празднике была масса богомольцев и до сотни духовенства. В это время немецкие войска занимали Украину и приближались к Москве. Украинцы помышляли о свободной Украине. На Холмщине они делали высокие насыпи на кладбищах и ставили на них кресты в память погибших за незалежнистъ Украины. В Турковичах тоже насыпали такую могилу.

Начало немецко-советской войны 20 июня 1941 года мы пережили без особого волнения. На наших глазах немецкие танки и аэропланы двигались против советских войск, которые отступали. Сотни тысяч красноармейцев немцы брали в плен и загоняли за колючую проволоку в лагерях. Масса пленных погибала от голода, а поздней осенью от холода.

Немцы прогнали большевиков и освободили монастыри на Волыни. Некоторые монахини из нашего Турковицкого монастыря, в том числе и игуменья его Магдалина, покинули Турковичи и уехали в свои монастыри на Волыни. Двух монахинь архиеп. Илларион забрал в свой архиерейский дом вести хозяйство. В Турковицком монастыре осталось лишь четыре монахини. Созидаемый нашими заботами монастырь умалялся и терял свое значение. Скорбели турковичане, скорбел и я. С ужасом мы увидели, что будущности наш монастырь не имеет. Поляки брали верх.

К концу года меня стали беспокоить члены Белорусского церковного комитета из Варшавы, настаивая на том, чтобы я отправился в Белоруссию на епископство. Я начал серьезно над этим думать, но жалел оставлять Турковичи. Здесь было потрачено мною столько энергии и трудов, что нельзя было забыть. Но видя, как наше церковное дело начинает чахнуть, я согласился поехать в Белоруссию не для епископства, а навестить своих родных и побывать на родине. Поехал с этим к архиепископу Иллариону в Холм, рассказал ему свою беду, а он и слушать не хочет, чтобы отпустить меня. —”Вы будете на Украине епископом и Ваша кандидатура выставлена Братством Православных Богословов. А пока это будет, я назначу вас ректором духовной академии в Холме, которую я открываю,” — соблазнял он меня. Я отказался и от епископства и от ректорства, ибо сознавал, что из этого ничего не выйдет.

После долгих рассуждений все же он согласился отпустить меня с условием, чтобы я возвратился на Холмщину. На всякий случай, если меня там задержат, выдал мне отпускную грамоту. С этим я возвратился в Турковичи. На свое место я пригласил своего друга из Яблочинского монастыря архим. Митрофана. Он должен был замещать меня в Турковичах в мое отсутствие. Сам я уехал в Варшаву, отслуживши праздники Рождества Христова. С турковичанами не прощался, полагая, что возвращусь. Однако Господь повел меня иным путем и спас меня от гибели, если бы я оставался в Турковичах.

Еще пока я жил в Турковичах, уже ходили слухи о появлении советских и польских партизан. Постепенно они усиливались. Польские банды нападали на православных и убивали целые семейства. Нападали и на турковичан. Архим. Митрофан уехал из Туркович и прихожане остались без пастыря Для них наступали страшные дни. Православные турковичане гибли от убийц польских партизан. Эта трагедия происходила в 1942-1943 годах, ныне православных в Турковичах нет, одни убиты, а оставшиеся в живых уехали либо в Советский Союз после войны, либо в глубину Польши. Православной Холмской Руси больше не существует.